— Я здесь на несколько дней.
Мы пошли в винную.
Шиллинг говорил со мной, будто я еще был тем самодовольным счастливцем, каким он меня знал, и, искренне полагая, что просто делится со мной своим радостным мнением, сказал:
— Честное слово, славную жизнь ты себе устроил, малыш! Независим, да что там, свободен! Черт подери, ей-богу, ты прав! Живем-то всего один раз, правда? Вообще-то что человеку до всего остального? Должен сказать, ты из нас двоих оказался умнее. Впрочем, ты всегда был гениален…
И он, как прежде, начал изо всех сил нахваливать меня, говорить любезности, не подозревая, что я обмирал от страха не понравиться.
Я отчаянно силился отстоять то место, что занимал в его глазах, силился казаться, как прежде, на высоте, казаться счастливым и самодовольным — тщетно! Не было стержня, никакого куража, никакого самообладания, я говорил с ним, полный тусклого смущения и сгорбившейся неуверенности, — и Шиллинг уловил это с невероятной быстротой! Было ужасно видеть, как он, в общем, готовый признать старого товарища счастливым, незаурядным человеком, начал меня понимать, смотреть с изумлением, набирать все больше прохладцы, высокомерия, нетерпения, как в нем появилось отвращение, и в конце концов презрение ко мне сквозило уже в каждой его гримасе. Он рано ушел, а на следующий день несколько беглых строк уведомили меня, что ему все-таки пришлось уехать.
Дело заключается в том, что все слишком усердно заняты собой, чтобы составить серьезное мнение о других; люди с пассивной готовностью принимают ту степень уважения, которую ты уверенно выказываешь самому себе. Будь каким хочешь, живи как хочешь, но демонстрируй дерзкую победительность, никаких стыдливых сомнений, и ни у кого не достанет нравственной твердости презирать тебя. В противном случае, если утратится согласие с собой, уйдет самодовольство, проявится презрение к себе, все в мгновение ока сочтут, что ты прав. Что до меня, со мной покончено…
Я заканчиваю, отбрасываю перо — полный отвращения, полный отвращения! Положить всему конец — но для «паяца» не будет ли это чуть не геройством? Боюсь, получится так, что я стану дальше жить, дальше есть, спать, немножко чем-то заниматься и потихоньку отупленно привыкать быть «несчастным и жалким».
Боже мой, кто бы подумал, кто бы мог подумать, какое это проклятие, какое несчастье — родиться «паяцем»!..
Тобиас Миндерникель
Перевод Е. Шукшиной
I
Одна из улиц, довольно круто поднимающихся от набережной к центру города, носит название Серой. Примерно посередине, по правую руку, если идти от реки, стоит дом номер 47, узкое, мрачного цвета здание, ничем не отличающееся от соседей. На нижнем этаже находится лавка, где в числе прочего можно приобрести резиновые калоши и касторку. Миновав входную площадку, откуда виден двор, где беснуются кошки, по узкой, вытоптанной деревянной лестнице, на которой пахнет невыразимой затхлостью и бедностью, можно подняться на верхние этажи. На втором слева живет столяр, справа — акушерка. На третьем слева — сапожник, справа — дама, которая, едва заслышав шаги на лестнице, начинает петь. На четвертом по левую руку квартира пустует, а справа живет человек по фамилии Миндерникель, которого к тому же зовут Тобиасом. Про этого человека существует история, которую нужно рассказать, поскольку она загадочна и сверх всякой меры постыдна.
Наружность Миндерникеля приметна, необычна и смешна. Если, к примеру, вам доведется увидеть, как во время прогулки Тобиас, опираясь на трость, идет вверх по улице, то одет он будет в черное, в черное с головы до пят. Он носит старомодный, грубой ткани цилиндр с изогнутыми полями, узкий, потертый от ветхости сюртук и столь же ношеные брюки, снизу обтрепавшиеся и такие короткие, что видны резиновые вставки ботинок. Нужно, впрочем, сказать, что костюм этот аккуратнейшим образом вычищен. Худая шея торчит из низкого отложного воротника и оттого кажется длиннее. Поседевшие гладкие волосы зачесаны низко на виски, а широкие поля цилиндра затеняют бледное выбритое лицо со впалыми щеками, воспаленными, редко поднимающимися от земли глазами и двумя глубокими бороздами, скорбно протянувшимися от носа к опушенным уголкам рта.
Миндерникель редко покидает дом, и тому есть причина. Она заключается в том, что стоит ему появиться на улице, как сбегается куча детей, они довольно долго преследуют его, смеются, дразнят, кричат: «Хо-хо, Тобиас!», могут и дернуть за сюртук, а взрослые выходят на крыльцо и потешаются. Он же идет, не обороняясь, боязливо поглядывая по сторонам, высоко вздернув плечи и вытянув голову, как человек, который спешит пройти под ливнем без зонта, и, хотя ему смеются в лицо, время от времени униженно-вежливо здоровается с людьми, вышедшими на крыльцо. Позже, когда дети отстают, когда его уже не узнают, когда мало кто оборачивается, повадки Тобиаса Миндерникеля существенно не меняются. Так же сгорбившись и испуганно поглядывая по сторонам, он стремится прочь, будто чувствует на себе тысячи насмешливых взглядов, а когда нерешительно и робко поднимает глаза от земли, то замечается некая странность: он не в состоянии твердо, спокойно посмотреть не то что на какого-либо человека, но даже на предмет. Создается впечатление, будто ему, как ни странно это звучит, недостает естественного, связанного с чувственным восприятием превосходства, с каким земные существа взирают на явленный нам мир; создается впечатление, будто он чувствует себя ниже всего и всех, и шаткому взору приходится сползать от людей и предметов к земле…
Что же приключилось с этим человеком, который всегда один и на вид в невероятной степени несчастлив? Вымученно бюргерский костюм, а также определенный аккуратный жест, когда он проводит рукой по подбородку, вроде указывают на то, что Тобиас Миндерникель никак не хочет быть причислен к тому классу населения, среди представителей которого живет. Бог знает, как его сюда занесло. Лицо такое, словно жизнь, презрительно рассмеявшись, со всей силы съездила по нему кулаком… Впрочем, вполне возможно, он и не перенес тяжелых ударов судьбы, а просто не справляется с жизнью, и страдающая приниженность и нелепость производят мучительно неловкое впечатление, словно природа отказала ему в той мере сбалансированности, силы и прочности стержня, которая позволяет существовать с поднятой головой.
Опираясь на черную трость, он совершает свой моцион по городу и, под ликующие возгласы мальчишек возвратившись по Серой улице к себе на квартиру, по затхлой лестнице поднимается в бедную, безо всяких украшений комнату. Только комод, солидный ампирный комод с тяжелыми металлическими ручками обладает некоторой ценностью и благообразием. На окне, вид из которого безнадежно срезан серой каменной стеной соседнего дома, стоит наполненный землей цветочный горшок, где, однако, совсем ничего не растет; тем не менее Тобиас Миндерникель иногда подходит к нему, рассматривает горшок и нюхает голую землю. Рядом с этой комнатой расположена маленькая темная спальня. Войдя к себе, Тобиас кладет на стол цилиндр и трость, садится на зеленый, пахнущий пылью диван, упирается подбородком в руку и, приподняв брови, смотрит в пол. Создается впечатление, что больше ему на земле делать нечего.
Что касается характера Миндерникеля, судить о нем крайне сложно; следующее происшествие вроде бы говорит в его пользу. Когда этот странный человек однажды вышел из дома и за ним, как обычно, с хохотом и насмешливыми возгласами потянулась кучка детей, один мальчишка лет десяти споткнулся о ногу другого и с такой силой грянулся об асфальт, что у него из носа и со лба потекла кровь, и он заплакал, не делая попытки подняться. Тобиас тут же развернулся, быстро подошел к упавшему наклонился и нежным, дрожащим голосом начал его жалеть.
— Бедное дитя, — говорил он, — тебе больно? У тебя идет кровь! Смотрите, у него кровь! Да-да, на лбу кровь… Лежит тут, такой несчастный! Правда, ему так больно, что он плачет, бедный ребенок! Как мне тебя жаль! Ты сам виноват, но я повяжу тебе свой носовой платок… Вот так! А теперь держись за меня, я тебя подниму…
И с этими словами он действительно обмотал мальчишке голову носовым платком, осторожно поставил его на ноги и пошел дальше. Но походка, лицо Тобиаса в этот момент производили совершенно иное впечатление, нежели обычно. Он шагал твердо и прямо, грудь под узким сюртуком высоко вздымалась; расширившиеся, заблестевшие глаза уверенно смотрели на людей и предметы, а вокруг рта залегла складка болезненного счастья…
Данное происшествие имело следствием то, что насмешливости у обитателей Серой улицы поначалу несколько поубавилось. Однако через какое-то время его изумившее всех поведение забылось, и множество здоровых, веселых, жестоких глоток снова кричало вслед сгорбленному шаткому человеку: «Хо-хо, Тобиас!»
